ГЕРЦМАН, ГОРЬКИЙ, ДЖАЗ И ДРУГИЕ.
В электронной версии «весёлого романа» М.Л. Герцмана «Тупица» есть эпизод под названием «Горький джаз», где автор рассказывает о своём отношении к русскому писателю Максиму Горькому вообще и к его знаменитой статье «О музыке толстых» в частности. В печатной, официальной версии книги, громко разрекламированной в нашей местности, из этого одного эпизода зачем-то было сделано два, и получилось так, что в части «Горький джаз» автор пишет уже о Чернышевском, его романе «Что делать?», Рахметове и Анне Павловне, никакого Горького и никакого джаза, а всё это - в следующем эпизоде под названием «Буревестник». В общем, путаница, неразбериха - всё как всегда у нас в колхозе. То ли сам автор впопыхах напутал, то ли литературный редактор Любовь Терентьева не отработала по-честному гонорар. Ну, это ладно, переживём, понятно, как должно быть на самом деле.
В своём романе Михаил Львович с горечью пишет о Горьком, что вызывает тот у него «ужасное уныние, я его так и не смог ни полюбить, ни понять, ни оценить». Сообщает, что читал что-то из школьного, «Песнь о буревестнике», например, - понравилось, но тут же пеняет Горькому за то, что глупость тот допустил: буревестников, гагар и пингвинов поселил вместе, в одной природно-климатической зоне, а в жизни этого нет. Несерьёзный какой-то писатель вообще этот Горький, считает Герцман. Единственное на что он годится - это быть исходным материалом для хохм, каламбуров и стёба: потешных переделок «Песни о буревестнике» Михаил Герцман знает изрядное количество, это известно всем, кто знает Михаила Герцмана.
Что касается совместного проживания в одном литературном пространстве разных полярных птиц, то у Иван Андреича Крылова, к примеру, вообще все животные живут со всеми и даже бегло разговаривают при этом на чисто русском языке. Аналогичные образцы самых разных нестыковок, если искать, можно найти практически у любого писателя, даже самого развеликого. Есть они и в книге самого Герцмана: в прямой и косвенной речи, относящейся к 50-м, 60-м и 70-м годам, у него постоянно встречается восклицание-междометие «блин». Несоответствие получается, Михаил Львович, ведь появилось-то оно только в 80-е, блин! годы двадцатого, блин же! столетия и, таким образом, является приметой времени. Так что, прежде чем искать соринку в глазу другого, самому следует сходить к офтальмологу.
А что насчёт нелюбви, то это случается. Каждый человек может что-то не понимать, не «догонять» и, соответственно, не любить - не всем и не всё по уму, как показывает практика. Да и как, с другой стороны, можно оценить то, чего толком-то и не знаешь, ибо называть Горького Буревестником примерно то же, что Бетховена называть Сурком.
И именно поэтому «ужасное уныние» у подавляющего большинства населения вообще вызывают наиболее интересные произведения литературы и искусства, в том числе музыкального. Каждому что-то «не дано», и Михаил Львович здесь не исключение.
Другое дело, что Горького и в поздние советские времена уже не принято было почитать в среде так называемой либеральной интеллигенции, а уж в новейшие, постперестроечные стало просто модным не любить его, смеяться над ним, говорить о нём пренебрежительно, а то и откровенно хаять и вешать на него всех собак. По человечески понять это можно: пинать мёртвого льва, известно, занятие чрезвычайно приятное, особенно для людей закомплексованных, ущербных и несвободных, когда самому «не светит» быть львом ни в прямом ни в переносном смысле. А страшно хочется.
И придирается ко всемирно известному писателю, славе и гордости русской литературы локальный композитор совсем не из-за его художественных недостатков или идеологических заблуждений, у кого их не было? Михаил Львович прекрасно знает, что любое искусство условно, и всё возможно в его, искусства, произведениях, и герцманов стёб над Горьким объясняется как раз этой дурацкой псевдо-либералистской модой. Ею же, кстати, можно объяснить литературные пристрастия Михаила Львовича: лучшей русскоязычной книгой 20-го века он считает икону советских снобов роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.
Далее в своём опусе Михаил Львович пишет также о личной обиде на Максима Горького за «кошмарный отрывок из его книги «Город жёлтого дьявола», всего один абзац из главы «Музыка толстых», в которой пролетарский писатель излагает свои впечатления от услышанной им новой и очень непривычной для него джазовой музыки. Горький «не скрывал своего отвращения к новому для себя искусству и не жалел для него чёрных красок», считает Герцман, он «был не в силах оценить джаз, ему это было не дано»; «на литературное творчество Горького я смотрел через призму его отношения к джазу». Высказывание Горького, заключает композитор, «на долгие годы затормозило развитие джаза в СССР. Хорошо, что этот постыдный абзац ныне изъят из учебников».
К сведению Михаила Герцмана: «Город Жёлтого дьявола» - это не книга, а очерк из книги Горького «Об Америке» 1906 года, а статья «О музыке толстых» была написана и опубликована в газете «Правда» в 1928 году и не имеет отношения к вышеозначенным очерку и книге.
Здесь надо сказать, что про «музыку толстых» Герцман узнал вовсе не от писателя Горького, а от профессора Московской консерватории И. Способина, который включил горьковский отрывок в свой знаменитый учебник и, таким образом, тоже «затормозил развитие джаза», причём, я считаю, в большей степени, чем сам писатель. Этот «постыдный» для профессора поступок почему-то не вызывает у композитора Герцмана никакого осуждения. Хотя ужу понятно, что профессор-музыкант вполне разделяет взгляд немузыканта Горького на это отрицательное, по их общему мнению, музыкальное явление под названием джаз, с той лишь разницей, что литератор считал так в 1928 году, а образованнейший академический музыкант – на четверть века позже. Видимо Способин, несмотря на все свои музыкальные способности, и сам не был способен «оценить джаз», «это ему было не дано» тоже.
Лично у меня нет претензий к Максиму Горькому, я даже считаю, что свои впечатления от впервые увиденной им Америки он изложил в очерке «Город Жёлтого дьявола» в высшей степени талантливо - зачитаешься. Да и известные современники, в том числе русский вокалист Фёдор Шаляпин, которого Герцман в своей книге тоже приплёл ко всей этой истории, были в восторге от очерка. В.В. Стасов в письме к брату рассказывает о музыкальном собрании у него в Петербурге: «…а вчера после многого пения Шаляпин объявил, что хочет нам прочитать кое-что. И прочитал «Город Жёлтого Дьявола»… истинный шедевр! Настоящий Байрон нашего времени! Какая сила! Какая красота! Какая картинность языка! Можно только удивляться краскам Максима Горького».
Комментарии, думаю, излишни.
Что касается газетной статьи «О музыке толстых», то и здесь писатель как профессионал оказался на высоте. Образы его ярки, красочны, смачны. То, что он не понял музыкальную сущность джаза – очевидно, но при этом он описал эту неведомую ему музыку талантливо и очень точно, и текст его статьи может о многом поведать знающему человеку.
Мне, например, понятно, что стоит за горьковскими словами «весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому».
Джазовая музыка поразила европейский слух больше всего своей метроритмической организацией, а именно непрерывным чередованием ощущений устойчивости и неразрешающейся неустойчивости, многоплановой ритмической структурой. Для человека, воспитанного в европейской музыкальной традиции, но не обладающего способностью к пониманию других традиций («не дано»), эти мельчайшие отклонения ритма, а также и мелодии от сильных и слабых долей означают разрушение музыкальной ткани. Это и произошло с Максимом Горьким.
А вот ещё несколько живописных горьковских строк (не вошедших в способинский учебник): «…начинаешь … воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом... Это музыка для толстых. Под её ритм …толстые люди, цинически двигая бёдрами, грязнят, симулируют акт оплодотворения мужчиной женщины».
То есть Горький великолепно передал словами неосознанно подмеченное им важное качество афро-американской музыкальной культуры – особую, повышенную чувственность, эротичность, безусловно необычную для правоверного европейца, тем более русского, не только тогда, в 20-е годы, но для многих ещё и в наше время.
Но не только эти особенности джаза невольно зафиксировал в своём памфлете выдающийся литератор. Разбору и исследованию можно подвергнуть каждые несколько слов текста и я тоже не перестаю удивляться внимательности и таланту Горького: его цепкий ум ухватил буквально каждую характеристику этого нового музыкального явления.
Идеологические издержки, присущие творчеству Горького, меня не удивляют: ведь он был человеком своей эпохи и своей страны, классовый подход ко всему тогда был воздухом времени.
Но чего никак нельзя отнять у Горького, – так это искренности позиции, во всём и в течение всей своей жизни. Он никогда не был приспособленцем, не был сервильным к власти, никогда не кривил душой, тем более из материальных и шкурных соображений.
А вот этим-то может похвастаться далеко не каждый современный писатель или музыкальный деятель. Конформизм и сервильность вообще характерны для нашей творческой и не очень интеллигенции: так было раньше, так есть и сейчас.
Вот эти-то далеко не лучшие человеческие качества и породили многочисленных эпигонов статьи Горького, использующих её в идеологической борьбе против джаза и вообще классово чуждой культуры. Эти подражатели бездарно копировали Горького, угоднически поддакивали ему. В основном это были музыковеды, консерваторская профессура, работники культурного фланга идеологического фронта.
Примеров – множество. Вот один такой «герой» - В. Городинский, имя его есть в современной музыкальной энциклопедии, читаем: «выдающийся музыкальный критик и публицист … выпускник Ленинградской консерватории, ученик профессора Л.В.Николаева по ф-но и композиции». А вот что писал этот «выдающийся» в 1950 году: «Когда радио доносит до нашего слуха нестройный шум и грохот, звон битой посуды, гортанное завывание какого-то верблюжьего голоса, произносящего бессмысленные слова, речитатив, перемежаемый не то всхлипыванием, не то пьяной икотой, звуки неведомых инструментов, играющих аккорды, от которых мороз продирает по коже, - мы слышим музыку одичалых людей, музыку неслыханной умственной скудости, независимо от того, как она называется - джазовым свингом или буги-вуги».
Другой, подобный музыковед – М. Сокольский (тоже – в энциклопедии: значит, наше государство и отечественное музыкальное сообщество гордятся ими), несколькими годами позже излагает свою версию нелюбви к джазу: «Симфоническим оркестром можно увлекаться, его можно полюбить, как живое существо. Но влюбиться в джаз, это, право, то же, что, к примеру, влюбиться в бормашину».
Цитировать можно долго. Видно, что все эти заслуженные деятели старались угодить власти, и их старания, конечно, были вознаграждены, а это очень важно. Но в то же время многие всерьёз были уверенны в том, что джаз – это немузыка или - недомузыка, они, говоря словами Герцмана о Горьком, слушали «эту музыку с позиции какой следует быть музыке». И развитие искусства тормозили, в том числе, и эти «образованные» люди, за плечами которых были консерватории и великие педагоги.
Да что там джаз! Вот как в те же 20-е годы писал об опере Рихарда Штрауса «Электра» в своей статье «О вреде музыки» нe кто иной, как А.Н. Глазунов: «Я могу привести несколько примеров отрицательного влияния музыки… Мы, специалисты, не понимаем этой оперы… звуки в этом произведении напоминают мне птичий двор, какие-то трещащие, неугомонные, до животности курьёзные. На мой взгляд, в «Электре» нет здоровой музыки…».
До Горького Глазунову, конечно, далеко, не писатель ведь, но направление мысли сходное, и «своего отвращения» он тоже не скрывает. Видать, и выдающемуся Александру Константиновичу тоже чего-то «было не дано». И оценивает он как раз той мерой, которую осуждает в Горьком Герцман – «это плохо, потому что мне не нравится». Глазунов идёт ещё дальше: он пишет не только от себя лично, а от имени неких специалистов: нам не нравится, поэтому это плохо. Но он хотя бы не скрывает, что «мы не понимаем» этой музыки.
Никогда критически не высказывался Михаил Львович о «своих»: музыкантах, деятелях и работниках культуры, даже тех, кто из прошлого времени. О современниках я и не говорю, тем более о местных кадрах. А здесь есть кого «попинать», хотя, конечно, в основном это мелкие пакостники.
Не мог же, в самом деле, нынешний председатель Союза композиторов ни в недавние 80-е годы, ни даже сейчас, неодобрительно отзываться об известнейшем сыктывкарском мракобесе, заведующем некогда отделом культуры горисполкома Геннадии Вокуеве. Уж этот-то на поприще неприятия джаза, рока и просто качественной популярной музыки набедокурил изрядно.
Это Вокуев рьяно исполнял негласный запрет (по идеологическим причинам) музыки около сотни талантливых и выдающихся иностранных и отечественных коллективов. Тогда, двадцать лет назад, существовали так называемые «чёрные списки» для внутреннего использования, но они были неофициальными, и всё зависело от уровня культуры и порядочности самого завотделом культуры.
Это Вокуев «способствовал» тому, чтобы так и не приехал в Сыктывкар один из ведущих джазовых гитаристов страны Алексей Кузнецов со своим коллективом, потому что Вокуеву обязательно заранее надо было знать, что они будут играть. Непонятно только, какую крамолу он хотел найти в безобидных названиях инструментальных пьес. Когда же ему пояснили, что они играют импровизации, то он сказал: «Не нужны нам никакие импровизации».
Это он, Вокуев, не рекомендовал местным ансамблям исполнять песни итальянской эстрады: «Италия – член НАТО, песни стран НАТО - нельзя». Выражение «песни НАТО» вошло с тех пор в иронический лексикон сыктывкарских музыкантов.
Вокуев пытался даже запретить использование красного света в появившейся тогда на танцах цветомузыке: «это цвет нашей крови» - его революционное объяснение.
Ну хоть бы одним словечком «пнул» Герцман этого, выражаясь шукшинским языком, «чудака на букву мэ». Нет, слабо Герцману. А ведь он уже тогда был далеко не последним человеком в официальной музыкальной иерархии республики, а конкретно – вторым. Сейчас Михаил Львович вообще Number One, но смелости от этого у него не прибавилось.
Другой пример. Известный наш музыкант Валерий Волохов, художественный руководитель работающего в стиле а-ля рюс / а-ля коми ансамбля «Асья Кыа», всегда негативно относился к джазу и року и для характеристики недоступной его способностям музыки даже придумал выражение - «музыкальный понос», которое и разносил в окружающее его пространство. Кстати, такое отношение не помешало ему быть режиссёром-постановщиком на последнем республиканском джазфестивале. Вот яркий пример того, как коньюнктура и материальная заинтересованность меняют человека. Точно по Марксу: бытие определяет сознание.
А вот ещё один местный «герой», вернее «героиня» антиджазовой истории республики – Ия Петровна Бобракова. Она в середине 80-х годов, будучи главрежем республиканской филармонии произнесла знаменитую фразу, сказанную ею Михаилу Герцману по поводу выступления джаз-ансамбля «Каданс»: «Ужасно. И это звучит в зале филармонии в преддверии съезда КПСС!». На этот замечательный джазовый концерт мы пришли с Мишей (так тогда я его называл) вместе. И сидели рядом.
Что же сейчас мешает Герцману хорошенько пропесочить всех этих невежественных людей, раз уж он сам поднял тему – вывести на чистую воду тех, кто «затормозил развитие джаза в СССР»? Отчего ж не «попинать» «чудака» Вокуева, старушку Бобракову и многих других, коль они того заслуживают? Но ни в первой своей книге, ни во второй, «Тупица – 2», где композитор уже плотно описывает сыктывкарский период своей жизни, ничего нет о местных недругах американской и проамериканской музыки, а также песен стран НАТО.
Где же справедливое возмущение Михаила Львовича, радеющего о судьбе джаза в нашей стране? Интересно, есть ли у него хоть малая «личная обида» на Бобракову или на кого-нибудь, кроме Горького?
Ответ очевиден. Горького «пинать» можно, потому что это модно, стёбно и за это ничего не будет, других нельзя даже пожурить: вдруг ещё отнимут у Герцмана что-нибудь или не дадут ему какую-нибудь очередную льготу или цацку. Этим рисковать он никак не может.
А ведь именно армия таких поборников идеологической и эстетической чистоты искусства тормозила развитие не только джаза, но и вообще всей музыки в нашей стране. Им мы обязаны и в целом нынешним, мягко говоря, плачевным музыкальным состоянием России.
Но все претензии Михаила Герцмана направлены только на Горького. Его он решил сделать крайним, единственным ответственным за «всё хорошее», причинённое джазу. Горький должен «идти по делу» один, ему следует взять на себя вину всех способиных, неспособиных и всяких прочих вокуевых, такова позиция композитора.
Маленький Герцман «пинает» и «пинает» мёртвого великана, разошёлся настолько, что ему уже недостаточен реальный Горький, он переходит в область предположительной возможности действия, то есть в сослагательное наклонение. Грехов у Горького должно быть ещё больше, считает лауреат государственной премии Михаил Львович.
Читаем у него в книге: «Интересно, что написал бы Горький, доведись ему оценивать … традиционное искусство, скажем, сенегальцев, танцующих лишь в набедренных повязках и под оглушительный треск множества ударных (мне довелось побывать на концерте Национального балета Сенегала). Можно себе представить, как заклеймил бы писатель непристойность их искусства!».
Вот так. Ни больше и ни меньше. Хоть стой, как говорится, хоть не стой.
В моём босоногом детстве по поводу всяких «если бы» говорили предельно внятно: если бы у бабушки был фаллос (из трёх букв), то она была бы дедушкой.
Кстати об игре ударников-сенегальцев. Для Михаила Герцмана, музыканта с почти двумя европейскими консерваторскими образованиями плюс аспирантура, - это «оглушительный треск множества ударных», а для других, «неумытых», этот треск означает полиритмию с очень сложной многоплановой структурой, тонкими оттенками ритмических узоров и тончайшим варьированием тембров. И всё это не имеет аналогий в европейской музыке.
Мысль же о «непристойности их искусства», как мы видим, вообще пришла в голову только одного автора «Тупицы», и представлять никому и ничего не требуется. Если же для Герцмана потребность фантазировать непреодолима, то пусть вообразит, как заклеймили бы джазистов, авангардистов и просто талантливых, но непонятных музыкантов наши местные «герои», доведись им жить и руководить культурой в сталинские времена. Уж Вокуев-то точно «переплюнул» бы самого Жданова.
Далее в своей книге Герцман выдвигает совсем уже не странное в свете всего вышеизложенного фантастическое предположение: «Странно, что это не Горький придумал слоган конца пятидесятых годов: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Даже как-то с сожалением об этом пишет: мол, если б всё же Горький, то я бы ему сейчас поддал ещё пару «пинков».
По поводу «слогана» могу сказать лишь, что в большинстве источников он анонимен, чаще всего называют его просто комсомольской частушкой пятидесятых годов, времени активной борьбы с низкопоклонством перед Западом, стиляжничеством и, само собой разумеется, джазом. Только однажды в моей практике авторство было указано – Сергей Михалков. И это меня не удивило. Вполне в его стиле и духе. Зуб я, конечно, не даю, что автор он, но за что купил, за то и продаю. Так что Герцману можно посоветовать надеть новые ботинки (старые-то поистрепались об Горького) и начать «топтать» гимнописца дядю Стёпу. Причём Михаил Львович даже обязан это сделать, если он хочет показать свою непредвзятость к Буревестнику.
Всю эту историю про Горького, «музыку толстых» и «джаз – продаст» Михаил Герцман рассказывает при всяком удобном случае уже очень много лет, без вариаций и всегда с одинаковым успехом: публика у нас очень удобная в этом смысле. И Михаил Львович и аудитория всегда понимают друг друга: вот какой глупый и непродвинутый был этот Горький, не мог понять какой-то там джаз, и какой умный, продвинутый и современный наш Михаил Львович, к тому же у него стильная бородка и он прикольно говорит, может и сыграть на фортепиано несколько как бы джазовых тем с имитацией свинга.
Эта типичная в провинциальной российской жизни ситуация вообще-то называется «эффектом лакея Павы из чеховского «Ионыча» (кто учился в средней школе – помнит): когда лакей исполняет свой коронный номер: «стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном: «Умри, несчастная!». И все захохотали».
И наш местный зритель тоже всегда ждёт от Герцмана его коронного номера, после исполнения которого все довольно улыбаются. Всё, в общем, по Чехову, жизнь в России меняется мало. А уж что хотел сказать Антон Палыч своим рассказом, можно прочесть в любом хорошем и даже удовлетворительном школьном сочинении по «Ионычу». Дежурная мораль обычно такова: очень важно не стать жертвой пошлой, неподвижной, обывательской среды провинциального города, способствующей духовной деградации личности.
Город в этом рассказе Чехова, между прочим, называется С..
И ещё важное дополнение.
Горький в своей статье «рисовал» так сказать «с натуры», описывал то, что он слышит сейчас, а слышал писатель самый новый, самый последний на тот момент продукт афро-американской музыкальной традиции – свинговый бэнд.
Может ли Михаил Львович похвастаться тем, что он слушал хоть когда-нибудь самый новый, самый свежий джаз, что-нибудь из последних достижений в этой области?
Уверенно отвечаю: нет и никогда, ни разу в жизни Герцману не повезло быть в положении Горького, да он к этому и не стремился особо. Джаз, который потреблял композитор, всегда был или уже традиционно-признанным явлением, выдающимся, но в лучшем случае вчерашним днём, или это был современный, высококачественный, но коммерческий или адаптированный джаз, а также что-нибудь из многочисленных околоджазовых течений. Потому-то он и пишет в своей книге, что «джаз – это музыка преимущественно хорошего настроения, поэтому шкала его эмоций достаточно ограничена … это особенность джаза как искусства». Такая точка зрения не выдаёт должного знакомства с предметом разговора и говорит только о том, что его собственная «шкала» интереса к джазу и вообще к современной музыке и по-настоящему креативным музыкантам «достаточно ограничена».
Пять лет назад я уже писал, комментируя некоторые герцмановы высказывания о джазе, что, похоже, Михаил Львович «не жил на Земле последние, по меньшей мере, тридцать лет, но не заметил этого». Сейчас я готов увеличить этот срок как минимум (учитывая преклонный возраст МЛГ - на седьмой ведь десяток пошёл) до сорока лет.
Сергей Терентьев, Апрель 2005.
sВ электронной версии «весёлого романа» М.Л. Герцмана «Тупица» есть эпизод под названием «Горький джаз», где автор рассказывает о своём отношении к русскому писателю Максиму Горькому вообще и к его знаменитой статье «О музыке толстых» в частности. В печатной, официальной версии книги, громко разрекламированной в нашей местности, из этого одного эпизода зачем-то было сделано два, и получилось так, что в части «Горький джаз» автор пишет уже о Чернышевском, его романе «Что делать?», Рахметове и Анне Павловне, никакого Горького и никакого джаза, а всё это - в следующем эпизоде под названием «Буревестник». В общем, путаница, неразбериха - всё как всегда у нас в колхозе. То ли сам автор впопыхах напутал, то ли литературный редактор Любовь Терентьева не отработала по-честному гонорар. Ну, это ладно, переживём, понятно, как должно быть на самом деле.
В своём романе Михаил Львович с горечью пишет о Горьком, что вызывает тот у него «ужасное уныние, я его так и не смог ни полюбить, ни понять, ни оценить». Сообщает, что читал что-то из школьного, «Песнь о буревестнике», например, - понравилось, но тут же пеняет Горькому за то, что глупость тот допустил: буревестников, гагар и пингвинов поселил вместе, в одной природно-климатической зоне, а в жизни этого нет. Несерьёзный какой-то писатель вообще этот Горький, считает Герцман. Единственное на что он годится - это быть исходным материалом для хохм, каламбуров и стёба: потешных переделок «Песни о буревестнике» Михаил Герцман знает изрядное количество, это известно всем, кто знает Михаила Герцмана.
Что касается совместного проживания в одном литературном пространстве разных полярных птиц, то у Иван Андреича Крылова, к примеру, вообще все животные живут со всеми и даже бегло разговаривают при этом на чисто русском языке. Аналогичные образцы самых разных нестыковок, если искать, можно найти практически у любого писателя, даже самого развеликого. Есть они и в книге самого Герцмана: в прямой и косвенной речи, относящейся к 50-м, 60-м и 70-м годам, у него постоянно встречается восклицание-междометие «блин». Несоответствие получается, Михаил Львович, ведь появилось-то оно только в 80-е, блин! годы двадцатого, блин же! столетия и, таким образом, является приметой времени. Так что, прежде чем искать соринку в глазу другого, самому следует сходить к офтальмологу.
А что насчёт нелюбви, то это случается. Каждый человек может что-то не понимать, не «догонять» и, соответственно, не любить - не всем и не всё по уму, как показывает практика. Да и как, с другой стороны, можно оценить то, чего толком-то и не знаешь, ибо называть Горького Буревестником примерно то же, что Бетховена называть Сурком.
И именно поэтому «ужасное уныние» у подавляющего большинства населения вообще вызывают наиболее интересные произведения литературы и искусства, в том числе музыкального. Каждому что-то «не дано», и Михаил Львович здесь не исключение.
Другое дело, что Горького и в поздние советские времена уже не принято было почитать в среде так называемой либеральной интеллигенции, а уж в новейшие, постперестроечные стало просто модным не любить его, смеяться над ним, говорить о нём пренебрежительно, а то и откровенно хаять и вешать на него всех собак. По человечески понять это можно: пинать мёртвого льва, известно, занятие чрезвычайно приятное, особенно для людей закомплексованных, ущербных и несвободных, когда самому «не светит» быть львом ни в прямом ни в переносном смысле. А страшно хочется.
И придирается ко всемирно известному писателю, славе и гордости русской литературы локальный композитор совсем не из-за его художественных недостатков или идеологических заблуждений, у кого их не было? Михаил Львович прекрасно знает, что любое искусство условно, и всё возможно в его, искусства, произведениях, и герцманов стёб над Горьким объясняется как раз этой дурацкой псевдо-либералистской модой. Ею же, кстати, можно объяснить литературные пристрастия Михаила Львовича: лучшей русскоязычной книгой 20-го века он считает икону советских снобов роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.
Далее в своём опусе Михаил Львович пишет также о личной обиде на Максима Горького за «кошмарный отрывок из его книги «Город жёлтого дьявола», всего один абзац из главы «Музыка толстых», в которой пролетарский писатель излагает свои впечатления от услышанной им новой и очень непривычной для него джазовой музыки. Горький «не скрывал своего отвращения к новому для себя искусству и не жалел для него чёрных красок», считает Герцман, он «был не в силах оценить джаз, ему это было не дано»; «на литературное творчество Горького я смотрел через призму его отношения к джазу». Высказывание Горького, заключает композитор, «на долгие годы затормозило развитие джаза в СССР. Хорошо, что этот постыдный абзац ныне изъят из учебников».
К сведению Михаила Герцмана: «Город Жёлтого дьявола» - это не книга, а очерк из книги Горького «Об Америке» 1906 года, а статья «О музыке толстых» была написана и опубликована в газете «Правда» в 1928 году и не имеет отношения к вышеозначенным очерку и книге.
Здесь надо сказать, что про «музыку толстых» Герцман узнал вовсе не от писателя Горького, а от профессора Московской консерватории И. Способина, который включил горьковский отрывок в свой знаменитый учебник и, таким образом, тоже «затормозил развитие джаза», причём, я считаю, в большей степени, чем сам писатель. Этот «постыдный» для профессора поступок почему-то не вызывает у композитора Герцмана никакого осуждения. Хотя ужу понятно, что профессор-музыкант вполне разделяет взгляд немузыканта Горького на это отрицательное, по их общему мнению, музыкальное явление под названием джаз, с той лишь разницей, что литератор считал так в 1928 году, а образованнейший академический музыкант – на четверть века позже. Видимо Способин, несмотря на все свои музыкальные способности, и сам не был способен «оценить джаз», «это ему было не дано» тоже.
Лично у меня нет претензий к Максиму Горькому, я даже считаю, что свои впечатления от впервые увиденной им Америки он изложил в очерке «Город Жёлтого дьявола» в высшей степени талантливо - зачитаешься. Да и известные современники, в том числе русский вокалист Фёдор Шаляпин, которого Герцман в своей книге тоже приплёл ко всей этой истории, были в восторге от очерка. В.В. Стасов в письме к брату рассказывает о музыкальном собрании у него в Петербурге: «…а вчера после многого пения Шаляпин объявил, что хочет нам прочитать кое-что. И прочитал «Город Жёлтого Дьявола»… истинный шедевр! Настоящий Байрон нашего времени! Какая сила! Какая красота! Какая картинность языка! Можно только удивляться краскам Максима Горького».
Комментарии, думаю, излишни.
Что касается газетной статьи «О музыке толстых», то и здесь писатель как профессионал оказался на высоте. Образы его ярки, красочны, смачны. То, что он не понял музыкальную сущность джаза – очевидно, но при этом он описал эту неведомую ему музыку талантливо и очень точно, и текст его статьи может о многом поведать знающему человеку.
Мне, например, понятно, что стоит за горьковскими словами «весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому».
Джазовая музыка поразила европейский слух больше всего своей метроритмической организацией, а именно непрерывным чередованием ощущений устойчивости и неразрешающейся неустойчивости, многоплановой ритмической структурой. Для человека, воспитанного в европейской музыкальной традиции, но не обладающего способностью к пониманию других традиций («не дано»), эти мельчайшие отклонения ритма, а также и мелодии от сильных и слабых долей означают разрушение музыкальной ткани. Это и произошло с Максимом Горьким.
А вот ещё несколько живописных горьковских строк (не вошедших в способинский учебник): «…начинаешь … воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом... Это музыка для толстых. Под её ритм …толстые люди, цинически двигая бёдрами, грязнят, симулируют акт оплодотворения мужчиной женщины».
То есть Горький великолепно передал словами неосознанно подмеченное им важное качество афро-американской музыкальной культуры – особую, повышенную чувственность, эротичность, безусловно необычную для правоверного европейца, тем более русского, не только тогда, в 20-е годы, но для многих ещё и в наше время.
Но не только эти особенности джаза невольно зафиксировал в своём памфлете выдающийся литератор. Разбору и исследованию можно подвергнуть каждые несколько слов текста и я тоже не перестаю удивляться внимательности и таланту Горького: его цепкий ум ухватил буквально каждую характеристику этого нового музыкального явления.
Идеологические издержки, присущие творчеству Горького, меня не удивляют: ведь он был человеком своей эпохи и своей страны, классовый подход ко всему тогда был воздухом времени.
Но чего никак нельзя отнять у Горького, – так это искренности позиции, во всём и в течение всей своей жизни. Он никогда не был приспособленцем, не был сервильным к власти, никогда не кривил душой, тем более из материальных и шкурных соображений.
А вот этим-то может похвастаться далеко не каждый современный писатель или музыкальный деятель. Конформизм и сервильность вообще характерны для нашей творческой и не очень интеллигенции: так было раньше, так есть и сейчас.
Вот эти-то далеко не лучшие человеческие качества и породили многочисленных эпигонов статьи Горького, использующих её в идеологической борьбе против джаза и вообще классово чуждой культуры. Эти подражатели бездарно копировали Горького, угоднически поддакивали ему. В основном это были музыковеды, консерваторская профессура, работники культурного фланга идеологического фронта.
Примеров – множество. Вот один такой «герой» - В. Городинский, имя его есть в современной музыкальной энциклопедии, читаем: «выдающийся музыкальный критик и публицист … выпускник Ленинградской консерватории, ученик профессора Л.В.Николаева по ф-но и композиции». А вот что писал этот «выдающийся» в 1950 году: «Когда радио доносит до нашего слуха нестройный шум и грохот, звон битой посуды, гортанное завывание какого-то верблюжьего голоса, произносящего бессмысленные слова, речитатив, перемежаемый не то всхлипыванием, не то пьяной икотой, звуки неведомых инструментов, играющих аккорды, от которых мороз продирает по коже, - мы слышим музыку одичалых людей, музыку неслыханной умственной скудости, независимо от того, как она называется - джазовым свингом или буги-вуги».
Другой, подобный музыковед – М. Сокольский (тоже – в энциклопедии: значит, наше государство и отечественное музыкальное сообщество гордятся ими), несколькими годами позже излагает свою версию нелюбви к джазу: «Симфоническим оркестром можно увлекаться, его можно полюбить, как живое существо. Но влюбиться в джаз, это, право, то же, что, к примеру, влюбиться в бормашину».
Цитировать можно долго. Видно, что все эти заслуженные деятели старались угодить власти, и их старания, конечно, были вознаграждены, а это очень важно. Но в то же время многие всерьёз были уверенны в том, что джаз – это немузыка или - недомузыка, они, говоря словами Герцмана о Горьком, слушали «эту музыку с позиции какой следует быть музыке». И развитие искусства тормозили, в том числе, и эти «образованные» люди, за плечами которых были консерватории и великие педагоги.
Да что там джаз! Вот как в те же 20-е годы писал об опере Рихарда Штрауса «Электра» в своей статье «О вреде музыки» нe кто иной, как А.Н. Глазунов: «Я могу привести несколько примеров отрицательного влияния музыки… Мы, специалисты, не понимаем этой оперы… звуки в этом произведении напоминают мне птичий двор, какие-то трещащие, неугомонные, до животности курьёзные. На мой взгляд, в «Электре» нет здоровой музыки…».
До Горького Глазунову, конечно, далеко, не писатель ведь, но направление мысли сходное, и «своего отвращения» он тоже не скрывает. Видать, и выдающемуся Александру Константиновичу тоже чего-то «было не дано». И оценивает он как раз той мерой, которую осуждает в Горьком Герцман – «это плохо, потому что мне не нравится». Глазунов идёт ещё дальше: он пишет не только от себя лично, а от имени неких специалистов: нам не нравится, поэтому это плохо. Но он хотя бы не скрывает, что «мы не понимаем» этой музыки.
Никогда критически не высказывался Михаил Львович о «своих»: музыкантах, деятелях и работниках культуры, даже тех, кто из прошлого времени. О современниках я и не говорю, тем более о местных кадрах. А здесь есть кого «попинать», хотя, конечно, в основном это мелкие пакостники.
Не мог же, в самом деле, нынешний председатель Союза композиторов ни в недавние 80-е годы, ни даже сейчас, неодобрительно отзываться об известнейшем сыктывкарском мракобесе, заведующем некогда отделом культуры горисполкома Геннадии Вокуеве. Уж этот-то на поприще неприятия джаза, рока и просто качественной популярной музыки набедокурил изрядно.
Это Вокуев рьяно исполнял негласный запрет (по идеологическим причинам) музыки около сотни талантливых и выдающихся иностранных и отечественных коллективов. Тогда, двадцать лет назад, существовали так называемые «чёрные списки» для внутреннего использования, но они были неофициальными, и всё зависело от уровня культуры и порядочности самого завотделом культуры.
Это Вокуев «способствовал» тому, чтобы так и не приехал в Сыктывкар один из ведущих джазовых гитаристов страны Алексей Кузнецов со своим коллективом, потому что Вокуеву обязательно заранее надо было знать, что они будут играть. Непонятно только, какую крамолу он хотел найти в безобидных названиях инструментальных пьес. Когда же ему пояснили, что они играют импровизации, то он сказал: «Не нужны нам никакие импровизации».
Это он, Вокуев, не рекомендовал местным ансамблям исполнять песни итальянской эстрады: «Италия – член НАТО, песни стран НАТО - нельзя». Выражение «песни НАТО» вошло с тех пор в иронический лексикон сыктывкарских музыкантов.
Вокуев пытался даже запретить использование красного света в появившейся тогда на танцах цветомузыке: «это цвет нашей крови» - его революционное объяснение.
Ну хоть бы одним словечком «пнул» Герцман этого, выражаясь шукшинским языком, «чудака на букву мэ». Нет, слабо Герцману. А ведь он уже тогда был далеко не последним человеком в официальной музыкальной иерархии республики, а конкретно – вторым. Сейчас Михаил Львович вообще Number One, но смелости от этого у него не прибавилось.
Другой пример. Известный наш музыкант Валерий Волохов, художественный руководитель работающего в стиле а-ля рюс / а-ля коми ансамбля «Асья Кыа», всегда негативно относился к джазу и року и для характеристики недоступной его способностям музыки даже придумал выражение - «музыкальный понос», которое и разносил в окружающее его пространство. Кстати, такое отношение не помешало ему быть режиссёром-постановщиком на последнем республиканском джазфестивале. Вот яркий пример того, как коньюнктура и материальная заинтересованность меняют человека. Точно по Марксу: бытие определяет сознание.
А вот ещё один местный «герой», вернее «героиня» антиджазовой истории республики – Ия Петровна Бобракова. Она в середине 80-х годов, будучи главрежем республиканской филармонии произнесла знаменитую фразу, сказанную ею Михаилу Герцману по поводу выступления джаз-ансамбля «Каданс»: «Ужасно. И это звучит в зале филармонии в преддверии съезда КПСС!». На этот замечательный джазовый концерт мы пришли с Мишей (так тогда я его называл) вместе. И сидели рядом.
Что же сейчас мешает Герцману хорошенько пропесочить всех этих невежественных людей, раз уж он сам поднял тему – вывести на чистую воду тех, кто «затормозил развитие джаза в СССР»? Отчего ж не «попинать» «чудака» Вокуева, старушку Бобракову и многих других, коль они того заслуживают? Но ни в первой своей книге, ни во второй, «Тупица – 2», где композитор уже плотно описывает сыктывкарский период своей жизни, ничего нет о местных недругах американской и проамериканской музыки, а также песен стран НАТО.
Где же справедливое возмущение Михаила Львовича, радеющего о судьбе джаза в нашей стране? Интересно, есть ли у него хоть малая «личная обида» на Бобракову или на кого-нибудь, кроме Горького?
Ответ очевиден. Горького «пинать» можно, потому что это модно, стёбно и за это ничего не будет, других нельзя даже пожурить: вдруг ещё отнимут у Герцмана что-нибудь или не дадут ему какую-нибудь очередную льготу или цацку. Этим рисковать он никак не может.
А ведь именно армия таких поборников идеологической и эстетической чистоты искусства тормозила развитие не только джаза, но и вообще всей музыки в нашей стране. Им мы обязаны и в целом нынешним, мягко говоря, плачевным музыкальным состоянием России.
Но все претензии Михаила Герцмана направлены только на Горького. Его он решил сделать крайним, единственным ответственным за «всё хорошее», причинённое джазу. Горький должен «идти по делу» один, ему следует взять на себя вину всех способиных, неспособиных и всяких прочих вокуевых, такова позиция композитора.
Маленький Герцман «пинает» и «пинает» мёртвого великана, разошёлся настолько, что ему уже недостаточен реальный Горький, он переходит в область предположительной возможности действия, то есть в сослагательное наклонение. Грехов у Горького должно быть ещё больше, считает лауреат государственной премии Михаил Львович.
Читаем у него в книге: «Интересно, что написал бы Горький, доведись ему оценивать … традиционное искусство, скажем, сенегальцев, танцующих лишь в набедренных повязках и под оглушительный треск множества ударных (мне довелось побывать на концерте Национального балета Сенегала). Можно себе представить, как заклеймил бы писатель непристойность их искусства!».
Вот так. Ни больше и ни меньше. Хоть стой, как говорится, хоть не стой.
В моём босоногом детстве по поводу всяких «если бы» говорили предельно внятно: если бы у бабушки был фаллос (из трёх букв), то она была бы дедушкой.
Кстати об игре ударников-сенегальцев. Для Михаила Герцмана, музыканта с почти двумя европейскими консерваторскими образованиями плюс аспирантура, - это «оглушительный треск множества ударных», а для других, «неумытых», этот треск означает полиритмию с очень сложной многоплановой структурой, тонкими оттенками ритмических узоров и тончайшим варьированием тембров. И всё это не имеет аналогий в европейской музыке.
Мысль же о «непристойности их искусства», как мы видим, вообще пришла в голову только одного автора «Тупицы», и представлять никому и ничего не требуется. Если же для Герцмана потребность фантазировать непреодолима, то пусть вообразит, как заклеймили бы джазистов, авангардистов и просто талантливых, но непонятных музыкантов наши местные «герои», доведись им жить и руководить культурой в сталинские времена. Уж Вокуев-то точно «переплюнул» бы самого Жданова.
Далее в своей книге Герцман выдвигает совсем уже не странное в свете всего вышеизложенного фантастическое предположение: «Странно, что это не Горький придумал слоган конца пятидесятых годов: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Даже как-то с сожалением об этом пишет: мол, если б всё же Горький, то я бы ему сейчас поддал ещё пару «пинков».
По поводу «слогана» могу сказать лишь, что в большинстве источников он анонимен, чаще всего называют его просто комсомольской частушкой пятидесятых годов, времени активной борьбы с низкопоклонством перед Западом, стиляжничеством и, само собой разумеется, джазом. Только однажды в моей практике авторство было указано – Сергей Михалков. И это меня не удивило. Вполне в его стиле и духе. Зуб я, конечно, не даю, что автор он, но за что купил, за то и продаю. Так что Герцману можно посоветовать надеть новые ботинки (старые-то поистрепались об Горького) и начать «топтать» гимнописца дядю Стёпу. Причём Михаил Львович даже обязан это сделать, если он хочет показать свою непредвзятость к Буревестнику.
Всю эту историю про Горького, «музыку толстых» и «джаз – продаст» Михаил Герцман рассказывает при всяком удобном случае уже очень много лет, без вариаций и всегда с одинаковым успехом: публика у нас очень удобная в этом смысле. И Михаил Львович и аудитория всегда понимают друг друга: вот какой глупый и непродвинутый был этот Горький, не мог понять какой-то там джаз, и какой умный, продвинутый и современный наш Михаил Львович, к тому же у него стильная бородка и он прикольно говорит, может и сыграть на фортепиано несколько как бы джазовых тем с имитацией свинга.
Эта типичная в провинциальной российской жизни ситуация вообще-то называется «эффектом лакея Павы из чеховского «Ионыча» (кто учился в средней школе – помнит): когда лакей исполняет свой коронный номер: «стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном: «Умри, несчастная!». И все захохотали».
И наш местный зритель тоже всегда ждёт от Герцмана его коронного номера, после исполнения которого все довольно улыбаются. Всё, в общем, по Чехову, жизнь в России меняется мало. А уж что хотел сказать Антон Палыч своим рассказом, можно прочесть в любом хорошем и даже удовлетворительном школьном сочинении по «Ионычу». Дежурная мораль обычно такова: очень важно не стать жертвой пошлой, неподвижной, обывательской среды провинциального города, способствующей духовной деградации личности.
Город в этом рассказе Чехова, между прочим, называется С..
И ещё важное дополнение.
Горький в своей статье «рисовал» так сказать «с натуры», описывал то, что он слышит сейчас, а слышал писатель самый новый, самый последний на тот момент продукт афро-американской музыкальной традиции – свинговый бэнд.
Может ли Михаил Львович похвастаться тем, что он слушал хоть когда-нибудь самый новый, самый свежий джаз, что-нибудь из последних достижений в этой области?
Уверенно отвечаю: нет и никогда, ни разу в жизни Герцману не повезло быть в положении Горького, да он к этому и не стремился особо. Джаз, который потреблял композитор, всегда был или уже традиционно-признанным явлением, выдающимся, но в лучшем случае вчерашним днём, или это был современный, высококачественный, но коммерческий или адаптированный джаз, а также что-нибудь из многочисленных околоджазовых течений. Потому-то он и пишет в своей книге, что «джаз – это музыка преимущественно хорошего настроения, поэтому шкала его эмоций достаточно ограничена … это особенность джаза как искусства». Такая точка зрения не выдаёт должного знакомства с предметом разговора и говорит только о том, что его собственная «шкала» интереса к джазу и вообще к современной музыке и по-настоящему креативным музыкантам «достаточно ограничена».
Пять лет назад я уже писал, комментируя некоторые герцмановы высказывания о джазе, что, похоже, Михаил Львович «не жил на Земле последние, по меньшей мере, тридцать лет, но не заметил этого». Сейчас я готов увеличить этот срок как минимум (учитывая преклонный возраст МЛГ - на седьмой ведь десяток пошёл) до сорока лет.
Сергей Терентьев, Апрель 2005.